— Ну и язык у тебя, Дамиан Батькович, зубы сломишь, — переворачиваю я лист.

Хотя всё, чего он тут накуролесил словесами, можно пересказать в двух словах: не хотел он Катьку позорить и сожительствовать с ней обманом. Да и вообще ничего такого не хотел и не собирался. Подлил мне каплей, что всучил ему священник и ужаснулся содеянному. Словно пелена спала с его глаз. Тьху! Заразил сволочь своим пятистопным ямбом.

— Короче, Лен. Я тут на пару дней. Пока они там со своим переворотом закончат, — поясняю я подруге, немедленно прибежавшей по звонку.

— А потом, тёть Даш? — в разговор, вместо разглядывающей Катькины каракули Ленки, вступает её сын.

— Потом я вернусь обратно, Ром.

— Зачем?

— Затем, что так надо. Видишь, вон Катька что удумала, — пытаюсь я забрать у Ленки лист, — решила стащить кусок белой ленты. 

— И смотри что пишет, — не отдаёт подруга записку, зачитывает вслух: «…уверена, что все равно они найдут предлог вас не отпустить. Наверняка, это был лишь повод. Будут ждать решение архиепископа, а то и его самого. Они всегда так поступают. Но я знаю, как отрезать ленту и знаю, что делать…».

— Вот отчаянная-то! — отдаёт мне Катькину писанину Ленка.

— Ей есть ради чего, — вздыхаю я.

— А тебе? Уже нет? — всматривается она. — Ром, иди-ка погуляй.

— В смысле: Ром, иди домой? — встаёт её сын-подросток, который хоть и худющий как велосипед, но вымахал — я ему по плечо.

— Нет, Ром, найди как мне что-нибудь вот про такой знак, — черчу я два скрещённых ромба, один из которых заканчивается «вилкой», что красуются шрамом на спине Георга.

— А чего его искать, — усмехается Ромка. — Это «клеймо жертвы» из «Берсерка». В манге там типа ей людей метят, а потом приносят в жертву ради всякой ерунды.

— Ясно, — откладываю в сторону рисунок. — В какой мир не ткнись — всё одно и то же. Не удивлюсь, если с этого «Берсерка» к ним в Абсинтию тоже кто-нибудь попадал. Не удивлюсь даже, что они реально существуют, все эти миры ваших игр в реальности.

— Но ты все равно иди уроки делай, — отправляет его мать домой и продолжает, когда за ним хлопает дверь: — Ну, колись подруга, что случилось?

— Даже не знаю с какой новости начать: с плохой или с плохой.

— Ну, начни с плохой, — вздыхает Ленка.

— У него четырёхлетняя дочь, — не считаю я даже нужным уточнять у кого.

— Хераси, — открывает она рот.

— Ага. И он забрал у меня кинжал, которым его можно было спасти и уничтожил. И теперь жить ему осталось не больше двух недель.

— А ты здесь вынужденно прохлаждаешься?

— А я здесь, Лен. Вынужденно прохлаждаюсь. Не трави ты мне душу, — встаю я.

И, глядя в окно, здесь уже чувствую себя чужой. В окно моей кухни не видны бесконечные холмы. Только маленький дворик, засыпанный жёлтой тополиной листвой. Как попало припаркованные машины, одна из которых — самая грязная, запылившаяся за столько дней — моя. Да люди, спешащие по своим делам.

— Всё и так зашло слишком далеко. Запуталось. Перемешалось. Вот ты веришь, что можно любить душу без тела? — разворачиваюсь я, опираясь спиной на подоконник.

— С трудом. Мужикам вообще, что с той души? Им бы сиськи, — пожимает она плечами.

— Вот и я так думала. Ну зачем я ему в свои сорок, когда ему самому едва ли есть тридцать пять? И там юное Катькино тело главное, а со мной… ну хорошо, я же в отличие от Катьки много чего умею, плюс его люблю и забавная, как диковинная зверушка.

— Не угадала? — усмехается она.

— Ага, он оказывается меня видит, представляешь? И всегда видел. Вот это всё, — показываю я на морщинки, на татуировку, приподнимаю грудь.

— Ну, сиськи у тебя ничего, — ржёт она. — Так что моя теория верна на сто процентов. Что не так-то?

— Грустно, — снова отворачиваюсь к окну.

— Чего?

— Того, что лучше любил бы он свою Катьку. А я бы наивно верила, что душа моя для него важнее. Что ему всё равно будь я Катей, Глашей, Дашей и какие у меня сиськи.

— Ты сама-то себе веришь? — встаёт рядом Ленка.

— Нет, но знаешь, почему грустно? Теперь он никогда не полюбит меня другой.

— Ты же сказала он умирает. Тебе не всё равно?

— Нет, Лен! Он не умрёт! — выкрикиваю я и застываю, ошеломлённая догадкой. Медленно разворачиваюсь к раскиданным по кухонному столу бумагам. — Мне кажется, я только что поняла в чём подвох, и как на самом деле ведьма хотела его спасти. Смотри! — выхватываю я из кипы бумаг одну, потом другую. — Видишь, клинок?

— Ну, вижу, — достаёт она из стопки Катькиных карандашных набросков ещё один без особого энтузиазма. — И что?

— Он кривой. Видишь? Кривой! — кладу я вместе рисунки. — И я не знаю, почему Катька его таким нарисовала. Может, просто так видит его. Может, Дамиан ей так его описал. А он, так же как и я, видел его в старой летописи. Там слов без знания языка не разобрать, но оружие было нарисовано, разное. И вот такой кривой ножик точно был. Но суть не в этом. Суть в том, что вот такого кинжала, что она дала мне, — схематически черчу я прямое лезвие и массивную рукоятку, — в летописи не было. Я каждый камень на нём запомнила. Такого клинка там не было точно.

— То есть ведьма дала тебе не ту заточку?

— Старая лиса, — плюхаюсь на стул я. — Но хуже другое. Что Гошка прекрасно это знал. Просто не мог не знать. И ведь как быстро сообразил, что делать, гад. Как заставить меня перестать и думать о том, чтобы ткнуть им в себя, — хватаюсь я за голову. — А я, дура, как всегда, поверила. Убивалась, что теперь точно всё закончено. А он и бровью не повёл. Убедил меня, что всё, без вариантов и счастлив.

— Ну, молодец, чо, — садится рядом Ленка. — Быстро вкурил, что ты ради него всё равно самоубьёшься, дай только тебе шанс.

— И Барту сказал, что всё равно не будет без меня жить. Сволочь! Ребёнка решил оставить сиротой.

— У мужиков же нет материнского инстинкта. Они, наверно, спокойнее к таким вещам относятся.

— Он и знакомить меня с дочерью не хотел.

— И правильно, — похлопывает меня по плечу Ленка. — Это ради него ты, кто знает, там любишь-не любишь, дело десятое ткнёшь в себя ножичком или нет, а ради ребёнка на всё пойдёшь. И ведьма эта поди тебе её подсунула, чтобы у тебя дополнительный стимул был.

— Да, и случай подвернулся. Хотя не будь ветрянки, уверена, повод она бы всё равно нашла.

— И ты ещё собираешься туда вернуться? В этот гадюшник? Навсегда?

— С чего ты взяла? — поднимаю на неё голову.

— Ну ты сказала, жаль, что он никогда не полюбит тебя другой. Что-то значит, задумала?

— Блин, самой себя слушать страшно. Я уже как какая-то чокнутая некромантка. Да, был вариант найти новое молодое тело. Но потом я вроде договорилась, чтобы моё настоящее тело туда перенести. Только уже ни в чём не уверена.

— Так, короче, — собирает Ленка обратно в стопку бумажки. — Горячку не пори. Надо решать проблемы по мере их поступления. А то короля не спасёшь, а сама туда на ПМЖ переберёшься, где уже будешь никому не жена, никому не нужна. Что у нас на повестке дня?

— Да всё то же.

— Правильно, жизнь короля, — прихлопывает она ладошкой верхний рисунок. — Вот видишь тут клинок, лента и ваши тела и души как бы по отдельности. Видишь? Вот с этим разберись, что тут Катька задумала, а остальное потом.

И честно говоря я разобралась. Разобралась ровно в тот день, когда я уже места себе не находила в неведении, а в бутылке, наконец, появилась свежая записка.

Сначала от Вита, что они перевели большую часть страниц с историей Алказара, которую он и приложил к письму. И внёс окончательную ясность. Вот только самое главное они перевести не успели, но обещали закончить к утру.

И это время мне очень подходило, потому что следом прилетела записка от Катарины:

«Власть церкви свергли. Феи поправляются. Мы с Георгом не женаты. Будь готова. Утром».

«Всегда готова!» — только и осталось мне обнять Ленку на прощание да подпоясаться, а точнее влезть в старенькие джинсы и куртку, да ждать.