— И мне кажется, она просто красавица, — неожиданно улыбается Барт. — У меня есть для вас план «С». Что вам мешает стать собой вот с той фотографии?

— Да вы стратег, Ваше Превосходительство, — заставляю я себя улыбнуться в ответ. Правда, горько. Никого не интересуют сорокалетние тётки, кто бы сомневался, даже если они ещё ничего. — Вижу, вы и правда боевой генерал, думаете на перспективу. И это был бы идеальный план, Барт, только есть одно малюсенькое «но»: я не могу одновременно и жить, и умереть, — показываю я ему по очереди две раскрытые ладони. — Подозреваю, что я должна умереть, чтобы кто-то мог стать мной.

— Миледи, накиньте капюшон, — снова оглядывается генерал, а потом подъезжает близко близко, чтобы посмотреть почти в упор мне в глаза. — Если есть даже единственный шанс, вы должны рискнуть. И я обещаю. Нет, я клянусь, — прикладывает он руку к груди, — что помогу вам со всем, чтобы вы ни задумали.

— Тогда просто не позволяй мне слезать с этой лошади, пока мы не доедем. Это единственное, чем ты уже можешь помочь, Барт. А то настроение у меня такое, что я ведь могу кого-нибудь и покалечить тут напоследок.

И я пришпориваю коня и горланю на всю улицу:

— Никогда не знай покоя… плачь и смейся невпопад… Я сама была такою… триста лет тому назад…

Глава 60

То ли мои незаурядные вокальные данные, то ли мрачный вид, то ли наличие вооружённых до зубов всадников, а, может, присутствие самых уважаемых в городе дам, но что-то явно оказало на недружественно настроенный люд весьма эффективное воздействие. Ведь то, чего я опасалась, всё же свершилось: в народе усердно поддерживались слухи о том, что это я, самозванка, выдающая себя за Катарину, виновата в наступающих холодах.

Но вялые крики «Ведьма!» и «Сжечь её!» совершенно меня не впечатлили, и мы добрались до дверей Белого дома без происшествий.

А вот сам Дом, стоящий на центральной площади прямо напротив здания главного в городе собора, впечатлил меня даже больше, чем собор. Особенно маленькие балкончики, на которых красовались девицы с оголёнными плечами, греясь в лучах уже не такого и тёплого осеннего солнца.

— Чем выше, тем дороже? — усмехаюсь я, спрыгивая с коня и задирая голову. — Уверена, Марго сидела как Рапунцель во-о-он там, — показываю на самый верхний пустой балкончик.

— Сегодня в Белом доме «женский день», — улыбается генерал, так ничего мне и не ответив на это.

— Они зовут его банным или постным, — поясняет вышедшая из экипажа Элизабет Лемье. — То есть сегодня вход в него мужчинам запрещён. Генерал, — поклонившись Барту, протягивает она мне руку. — Пойдём, милая, и ты увидишь, что в этом мире очень много грязи, но к людям, попавшим в беду, она не пристаёт.

И, честно говоря, с чём я ещё завидую Катарине, так это с тем, какая у неё мать. Пусть мадам Лемье и ограничила моё общение с девочками, хотя иногда я вспоминала толстушку Клариссу с грустью, я полностью согласилась с её решением: не надо им общаться с той, что не их сестра. Единственное, чего я не могу понять: как она могла выйти замуж за своего троюродного брата. И ладно бы был Бред Питт или Дамиан Фогетт. Но, блин, это недоразумение Лемье? Как?

— Я была очень молода, Даша, — поясняет она, когда, закатив рукава, мы нарезаем всякие разносолы на кухне борделя для накрытого в зале стола, а мадам Фогетт руководит установкой швейных машинок. — Моложе Катарины, когда ей сделал предложение Дамиан. Честное слово, мне было лет двенадцать, я просто не понимала, что происходит. Как она, кстати, там?

— Терпимо, Элизабет, — достаю я записку, которую прислала специально для мамы сегодня утром Катька.

— О, — растроганно вытирает Элизабет руки о передник. — Это так мило. Лиза, зовите меня Лиза, — разворачивает она свёрнутый трубочкой листок.

И слёзы, что выступают у неё на глазах говорят больше слов. Хотя, честно говоря, я это письмо прочитала.

«Дорогая мамочка! У меня всё хорошо. Не беспокойся…»

И дальше о том, как же много она теперь знает о другом мире, и как же ей хочется поделиться этим с ней и девочками. И всех обнять. И как она соскучилась. И много других замечательных, пронизанных заботой и любовью слов, которые и помогли мне, наверное, принять решение. Особенно последнее:

«Мама, я не знаю, сколько я ещё здесь пробуду и получится ли ещё написать, но, пожалуйста, что бы ни случилось, верьте Дарье Андреевне. Пожалуйста, сделайте всё, что она попросит. Будьте готовы ко всему, даже к самому худшему. И, пожалуйста, простите меня за всё, — даже по письму видно, как сбился от волнения её почерк, — Как же я вас всех люблю! Ваша Катарина».

— Ну, ну, Лиза, — кидается успокаивать разрыдавшуюся Элизабет Дора.

А я, смахнув слезу, поправляю спрятанное за корсетом другое её письмо, адресованное Дамиану. Но его я передам лично.

— Привет, королевишна, — едва я принимаюсь раскладывать нарезанные колбасы на тарелки, как меня подходит поприветствовать неопределённого возраста и внушительных форм мадмуазель. — Я — Худышка Джейн.

— Привет, Джейн, — поднимаю я руку в лучших американских традициях. — Я Дарья, — вытираю руку о фартук. — Андреевна.

— Девчонки, это Андреевна, — представляет она мне своих товарок. — Чуть не забыла, жена короля.

— Привет, дамы, — жму я каждой руку, ибо каждая постаралась её протянуть. И вот парадокс, нигде так по-дружески не принимали меня во всей грёбаной Абсинтии, как в этом борделе. Вот реально, я словно вернулась домой. В родной рабочий коллектив. Где даже Катариной прикидываться не надо, все давно всё знают.

— Ну что, мои хорошие? — порадовал даже сильный оперный голос дамы-настоятельницы. — За стол! Все за стол!

— А ты что пьёшь? — усаживаясь со мной рядом, спрашивает Худышка Джейн.

— Сегодня всё на буку «Ш».

— Шампанское?

— А ещё Шамогон, Шпирт, ну и Шональют, — подаю я ей свой бокал.

И жизнь с тем, что наливают, определённо начинает налаживаться.

Вино рекой. Смех. Шутки. Музыка. Танцы. И дама-настоятельница, женщина не только оперного голоса, но и внешности, кланяется, спев под аккомпанемент — внимание! — настоящего рояля.

Серьёзно, будь я мужиком, я бы не вылезала из этого борделя. И девчонки все умницы, красавицы, хозяюшки, как на подбор. Нет, его определённо не взрывать надо, а возводить в ранг пансиона благородных девиц, и воспитывать в нём самые завидные партии для самых элитных и достойных женихов. И я даже не постеснялась и всё, что об этом думаю, записала в свою книжечку, чтобы сохранить впечатления.

— Хорошо сидим. И ты тоже ничего, — тычет меня локтем в бок Худышка Джейн, совсем раздобрев от благости и выпитого вина. — Какая мамаша всё же у Дамиана классная, — перескакивает она совсем без вступления на другую тему, глядя как Дора тоже готовится исполнить, судя по оживлению, известный и любимый в местных кругах романс под аккомпанемент девушки у рояля.

— А ты знаешь Дамиана? — я точно помню, что Георг даже имя её упоминал и по какому поводу. Поэтому я не то что рассчитываю на ответ, я уверена: она мечтает об этом поговорить.

— Несчастный мальчик, — вздыхает она, видимо, ввиду своего истинного возраста совсем по-матерински. — Прости, не при тебе, конечно, Андреевна, будет сказано, — мерит она Катькину внешность взглядом, но ты ведь точно не она?

— Нет, — показываю я ей, что зуб даю — не она, пережидая гул восторженных оваций, когда Феодора начинает петь.

— Пообещайте мне любовь… хоть безответную… Узнаю в облике любом… её приметы я… Пойду покорно наугад… куда поманите… И не сверну с пути назад… когда обманите, — рвёт душу её чистый, проникновенный голос.

— Пообещайте мне любовь… Хоть на мгновенье, — взрывается зал. — Хочу изведать эту боль… как откровение…

— Я за собой сожгу мосты… не зная жалости, — громче всех подпевает Джейн. — И всё прощу, но только ты… люби, пожалуйста, люби!